На одной необитаемой стороне села, , было заброшенное недостроенное огромное здание. Мы, детишки, называли его Великаном. Здесь когда-то намечалось что-то большое и надежное, но вдруг замерло, словно увидело страшное чудовище из сказок – и окаменело.

 

 

 

Словно узнало о тщетности жизни и застыло, не сумев переварить это ненужное знание

Некогда здесь кипела жизнь: стучала молотками, сыпалась песком, лилась цементом, гудела строительными машинами, но вдруг оборвалась… Сердце Великана остановилось навсегда.

С этим местом у села всегда были прохладные отношения: глядят взрослые в ту сторону, вздыхают и отворачиваются, не обсуждают, и, что удивительно, никого не обвиняют, как будто признают, что они и есть виновники неродившейся жизни.

У детей все было иначе – мы скакали по плитам, взбирались на самый верх исполина – подъемного крана, делились щедро с ним своим горячим дыханием, быстрыми ножками, ловкими ручками, словно трясли мертвое тело своего взрослого, не понимая, что оно мертво.
А ещё на расстоянии двух километров от заброшенного здания быстро и беззвучно, как чужой ребёнок, росло сельское кладбище, и вместе они составляли особенный пейзаж: оба мёртвые, они были вечным напоминанием о какой-то настоящей жизни, немым упреком живым, от которого им не спрятаться, не скрыться.

Уже повзрослев, в один из своих редких наездов в село, во время прогулки я остановилась взглядом на заброшке. Она, конечно, была уже не та, что в детстве – осела, поросла землей и травой, поредела, совсем старушка. Но кран, хоть и поржавел, был все так же гордо устремлён в небо.

Спросила дома у мамы, что это вообще за место. И вдруг удивилась тому, что в детстве ни разу не задавалась этим вопросом, ведь тогда все принимаешь как есть, особенно вечность: ее-то ребёнок и носит в себе – пространство и время – всё его.

Мама неохотно сказала, что когда-то, когда деревья, как известно, были большими, а счастья хватало на всех, в селе взялись за постройку огромной школы с садиком, бассейном, спортивной площадкой. Но кто-то там наверху, неспокойный, неугомонный, ненасытный, решил опять изменить мир в свою пользу, «а мы трусливо согласились, хоть нам было хорошо в ожидании новой школы».
И я поняла эту странную грусть в глазах людей маминого поколения. Ведь и в самом деле, они что-то строили, видели свет на горизонте, вместе прокладывали к нему путь, но внезапно развернулись и ушли, бросив всё, пошли доживать свои непрожитый век или свою совесть.

Замершая недостройка – символ потерянного времени… Чего-то не хватило, где-то недожали, проморгали будущее, и оттого оно так и не наступило.